Lesley «Нож» Knife недавно вышел после «суток», полученных за участие в несанкционированном мероприятии: его и Александра Помидорова задержали после дворового концерта в скверике на Ангарской. И, как других приличных людей в Беларуси в эти дни, осудили согласно бредовым надуманным протоколам. Вернувшись домой, музыкант написал целый рассказ, о том, что как было. Его «Ад с человеческим лицом» почитать целиком можно здесь, а я приведу пару отрывков.
«..После того, как были составлены бредовые протоколы, я ознакомился со своим обвинением и напрочь отказался его подписывать. Там утверждалось, что я играл на гитаре и пел крамольные песни, выкрикивал лозунги, и вообще осознанно вел активный образ жизни.
— Я эту белиберду не буду подписывать!
— Почему?
— Я не играю на гитаре с 93 года, меня засмеют, когда его прочитают, в этом протоколе нет ни слова правды!
— Ну поставьте подпись, просто допишите, что не согласны с обвинениями.
— Не буду ничего подписывать, я на себя клеветать не обязан.
— Как хотите.
— Именно.
Настаивать оформитель не стал. Вместо этого он пытался вызвать у нас сочувствие сказками о том, что в них летит арматура, распыляют газ, о том, что зарплаты у них маленькие, а сверхурочные не платят. Он мог бы быть в эту полночь с семьей, а тут мы такие.
Ага, мы очень сюда стремились, можно подумать, спали и видели.
Вдруг, когда он собирался домой, его риторика немного изменилась и он заявил, что в свое время тоже книжек прочел много, в частности он на спор может назвать любого автора любой эпохи.
— Назови поэта Ренессанса.
— Бокаччо.
— Не прокатит, это почти средневековье.
— Петрарка, — сказал он после некоторых раздумий.
— Что же, принято.
Мы отправились на Окрестина, а оформитель остался моральным победителем. Но когда я от скуки решал сканворды в тюрьме, я понял, что и для ментов сканворды — не просто сканворды, а источник информации, и скорее всего, о Петрарке он из журнала и узнал».
«..Меня дергают в какой-то другой раздел чертячьего шапито. В комнату заскакивает некто и сообщает, что со мной хотят поговорить.
Я встаю и иду в соседний кабинет, примерно догадываясь, какого характера беседа мне предстоит.
Но было не так и страшно — пылал страстью поговорить со мной жалкого вида сотрудник КГК, не вызвавший совершенно никакого пиетета ни внешним видом, ни манерой говорить, ни тем более казенным убогим костюмом. В общем, не впечатляющий какой-то закомплексованный чёрт.
Отсюда и разговор не заладился сразу.
— Здравствуйте, Владислав, хочу с вами поговорить.
— В качестве кого? Я сейчас кто — обвиняемый, осужденный, свидетель?
— Ни в каком качестве, частная беседа. Да я просто хочу с вами пообщаться, — сказал он с оптимизмом наркомана, доставая и выкладывая на стол какой-то “Опросный лист”.
— Я не хочу с вами общаться. Отказываюсь.
Он хмурится.
— Почему?
— Просто не хочу.
— Я просто задал бы вам несколько вопросов.
— Я бы не дал вам ответов. Нет статуса — нет ответов.
Он начинает нервничать.
— А давайте посмотрим ваш телефон?
— Не посмотрим. Его у меня изъяли, батарейка села, а если на то и пошло я не даю вам разрешения смотреть мой телефон.
— Ну ладно… Я знаю, вы музыкант?
— Да.
— Наверное, — оживает он, — на марша с барабаном ходите?
Я смотрю на него с тоской и сочувствием.
— Я хожу на марши с геликоном.
Пауза. Юмора он, конечно, не оценил.
— Сколько я по-вашему, вешу?
— Ну я не знаю, — смущается он. — Килограмм сто, сто двадцать.
— Ого, вы мне льстите. Сто пятьдесят два на самом деле. Для в магазин за булкой сходить проблема, меня одышка мучает.
— У меня тоже одышка.
— Смешно сравнили! В общем я, ни на одном из маршей в качестве пешехода не был. Пройти пару километров для меня, да еще с грузом, да еще что-то активно делая для меня это дорога в морг. Вам это не очевидно?
Облажавшись на этом поприще, КГКшник начинает нести другую околесицу:
— Вы же видите, что происходит, в нас арматуру бросают, коктейли Молотова, газ в нас распыляют, булыжники кидают!
То же самое я слышал и от других, заученный набор сказок об умирающем менте.
— Сотни омоновцев пострадали!
— А то что люди убиты вами — не считается?
— Какие люди?! — начинает закипать он, встает и начинает двигаться к двери.
— ТАРАЙКОВСКИЙ! ШУТОВ! ВИХОР! Хоть одно дело заведено по их смертям?
— Да Тарайковский сам себя застрелил! Я сам видел, я тогда со щитом там стоял!
“Что там делал сотрудник КГК? — думаю я. — Хтота урот!”
— Вы лжете — говорю я, — лжете нагло и от этого авторитетом не обрастаете.
— Я никогда не лгу!
— Вам не стыдно?
— Мне не стыдно, — кипит он, уже стоя возле двери. — Вы свободны!
Если бы я был свободен… Я ухожу с чувством гадливости, возвращаюсь в кабинет с ноутбуком, транслирующим суд и слышу приговор — восемь суток. Адвокат за спиной судьи просто разводит руками. На вопрос “судьи”, согласен ли я с приговором, я едва сдерживаюсь от бушующего потока мата, пожимаю плечами и говорю, что, конечно согласен, чего бы и не согласиться, ага!
Выхожу, выдыхаю и вспоминаю слова Помидорова, которые он сказал, когда ему выписали такой же срок:
— Кажется, нам делают биографию».